Перед нами два отрывка из жизнеописания Томаса Эллвуда (1639–1714). В них автор описывает события 1659 года и, соответственно, предстаёт перед нами двадцатилетним юношей: сын помещика из Оксфордшира, вместе с отцом он приезжает в гости к Айзеку и Мэри Пенингтонам, с которыми Эллвуды дружны уже много лет, и неожиданно для себя знакомится с квакерским учением. В этих двух отрывках обращение Томаса в квакерство только начинается: мы покидаем героя в смятении чувств и мыслей, он ещё лишь готовится услышать голос «Христа внутри». Впоследствии, преодолев множество внутренних преград на новом духовном пути, Эллвуд, наставляемый одним из лучших квакерских богословов Айзеком Пенингтоном, станет известным религиозным писателем, помощником и учеником Джона Мильтона и первым редактором «Дневников» Джорджа Фокса.
* * *
Я уже писал, что в ту пору, когда мой отец проживал в Лондоне [1642–1646, – примеч. пер.], у него завязалась дружба с леди Спрингетт, тогда ещё вдовой, впоследствии вышедшей замуж за Айзека Пенингтона, эсквайра; в продолжение этой дружбы отец иногда наведывался к супругам в их загородные жилища, которые те снимали то в Датчете, то в Кошем Лодже, неподалеку от Рединга. Узнав, что Пенингтоны перебираются в собственный дом в Чалфонте, а это в Бэкингемшире, в пятнадцати милях от нашего Кроуэлла, – отец задумал съездить к ним на день, без ночлега, и взял с собою меня.
Каково же было наше удивление, когда нам сообщили, – и мы тут же убедились, что это правда: Пенингтоны сделались квакерами. С квакерами нам пока что встречаться не доводилось, да и слово это не было у нас на слуху.
До чего разительной оказалась перемена: куда только подевалась непринужденное, изящное, галантное обхождение, привычное нам по прежнему знакомству! Теперь нас принимали с суровой серьезностью, чем нимало нас не радовали: мы-то тешили себя надеждой на приятное общение, как раньше, но обманулись в своих ожиданиях. Отец всё хотел потолковать с хозяевами с глазу на глаз и выяснить, что послужило причиной или поводом этой перемены, однако в то утро приехали ещё какие-то незнакомые нам лондонские родственники Айзека Пенингтона, и при них не было возможности завести разговор.
Что до меня, то я настойчиво искал общества дочери и, наконец, преуспел. Оказалось, что она в саду – собирает цветы, с ней была служанка, тоже квакер. Я обратился к [Гулиельме] в своей привычной манере, стремясь вовлечь её в беседу и поговорить с нею как со старой знакомой. Она держалась со мною очень любезно, но в её облике и поведении при всей её юности сквозила такая серьёзность, что мне стало не по себе и я не нашёл в себе сил продолжить разговор. В связи с чем я попросил прощения за то, что имел дерзость помешать её уединённой прогулке и откланялся в некотором, мягко говоря, смятении ума.
Мы остались обедать; обед прошёл очень даже мило, в нём всего было с избытком, кроме разве что веселья и оживлённой беседы: с Пенингтонами она не клеилась, да и у нас между собой в их присутствии тоже. В их душевном расположении и на их лицах читалась некая значительность, которая словно бы придавливала всю нашу весёлость. Но несмотря ни на что мы дождались, пока разъехались прочие гости, и лишь тогда отправились в путь, не слишком довольные визитом и недоумевая, что же тому виной.
* * *
Через некоторое время мой отец, уже не раз столкнувшись с людьми, именуемыми квакерами, пожелал узнать, в чём же состоят их убеждения. С этой целью он вновь отправился к Айзеку Пенингтону и его супруге в их имение Грейндж в Чалфонт Сент-Питер; с собою он взял меня и обеих моих сестёр.
Шел десятый месяц 1659 года. Прибыв на место, мы встретили самый радушный приём и задержались на несколько дней и даже на один сверх задуманного – ради участия в собрании, которое, пока мы гостили, было назначено в миле от дома Пенингтонов; нас пригласили туда, и мы охотно согласились.
Собрание проводилось в фермерском доме под названием Гроув, бывшей усадьбе, которой некогда владел джентльмен, поэтому там имелся просторный зал, и он заполнился почти целиком. На это собрание пришёл Эдвард Бэрроу и другие проповедники, к примеру, Томас Кёртис и Джеймс Нейлор, но говорил в тот раз один Бэрроу, возле которого или, если угодно, в тени которого, устроилось на скамейке моё семейство. Мы сидели за тем же длинным столом, что и он, и я впитывал его слова с жадностью. Это были не просто понятные суждения, они согревали мне сердце каким-то особым теплом – прежде ничего подобного, слушая проповеди, я не испытывал.
Собрание закончилось, и мы вернулись к нашим друзьям. После ужина, благо вечер был долгим, позвали слуг (тоже квакеров), и мы все вместе посидели в молчании. Однако долго так сидеть не пришлось, потому что Эдвард Бэрроу снова заговорил. Он высказался коротко, но, как мне показалось, своей речью посягнул, если можно так выразиться, на духовную территорию моего отца. Отец с юных лет был человеком верующим, хотя и не примкнул ни к одной, так сказать, евхаристической общности. Он гордился теми познаниями о принципах разных исповеданий, которыми, по собственному мнению, обладал, поэтому решил, что настало время явить свою осведомленность и взялся опровергать сказанное Бэрроу.
Темой разговора была «вселенская безвозмездно даруемая всему человечеству Божия благодать», которой отец противопоставил кальвинистское учение о благодати для избранных и предопределении; доказывая этот недоказуемый постулат, он неожиданно для себя самого пришел в замешательство. Эдвард Бэрроу не так уж много сказал на сей счёт, хотя сказанное им прозвучало точно и убедительно; зато Джеймс Нейлор, вмешавшись, повёл спор так вразумительно, прибегая к таким ясным доводам, что возразить ему было решительно нечего; полагаю, мой отец это понял и предпочел прекратить дискуссию.
Что до Эдварда Бэрроу, то он был живой юноша, бойкий на язык; ничего о нём тогда не зная, я предположил, что он из университетских, и потому не особенно восхитился его умозаключениями. Совсем другое дело Джеймс Нейлор – вот кто произвёл на меня настоящее впечатление; он-то на вид казался простым деревенским тружеником, обычным землепашцем или пастухом.
Поскольку мой отец был не готов продолжать спор, то и [квакеры] не выказали желания доводить его до крайней точки; в очень мягкой и вежливой манере они постепенно завершили беседу, и мы разошлись по своим спальням.
На следующее утро нам предстояло ехать домой (нам – это моему отцу, младшей из моих сестёр и мне самому; старшая сестра уже отбыла дилижансом в Лондон). Мы уже откланялись и приготовились отправиться в путь, но наши друзья решили проводить нас до ворот, с ними пошёл и Эдвард Бэрроу; напоследок он обратился к отцу, к сестре и ко мне с кратким напутствием, сообразно тому мнению, которое он составил о каждом. Когда мы уехали, Пенингтоны вернулись к себе и спросили Бэрроу, что он думает о нас. Ответ его, как мне рассказали после, был таков: «Старик сидит на дрожжах своих [см. Соф. 1:12, – примеч. пер.], а девица легкомысленна и пуста, но юноша был тронут, он далеко пойдёт, если не растратится». И правда: то, что он мне сказал, вернее даже не столько слова, а самый дух, в котором эти слова произносились, крепко засели во мне; мною завладели грусть и волнение, хотя я и не мог взять в толк причины этого. Я не понимал, что меня терзает, но чувствовал, что терзания мои не простые, это нечто большее, и на сердце у меня было очень тяжко.
Перевод Александры Сагаловой
По изданию: The History of Thomas Ellwood, Written by Himself. With an Introduction by Henry Morley. 2nd edition. L.; N. Y., 1886. P. 20–22, 24–27.
Ссылка на полную версию перевода избранных частей книги «История жизни Томаса Эллвуда»
