История жизни Томаса Эллвуда. Перрот. Женитьба. Баптисты

Избранные части из жизнеописания (1639–1713) Томаса Эллвуда.

< Эллвуд и Мильтон

Джон Перрот: квакерское движение под угрозой раскола

[стр. 207–212]

Спустя какое-то время по божественному озарению, что посетило на жизненном пути выдающегося слугу и пророка Господа, Джорджа Фокса, в Лондоне было назначено то памятное собрание, призванное возродить [к жизни] и вернуть тех, кто отпал от истины и святого единства Друзей из-за проповеди Джона Перрота.

Человек этот объявился среди Друзей довольно давно и столь же давно начал свою проповедь. Ничего особенного Джон Перрот из себя не представлял, однако мнения о себе придерживался чрезвычайно высокого; он задался целью ни много ни мало обратить Папу Римского. Взяв себе в спутники Джона Лаффа – человека куда более достойного, чем он сам, – он отправился в Рим, где их обоих довольно скоро изловили и бросили в тюрьму. Лафф, насколько я помню, попал в руки инквизиции, а Перрот – в тамошний бедлам, то есть дом для умалишенных.

Лафф умер в тюрьме; полагают – и не без оснований, – что его там убили. Перрота так и держали в Риме, и время от времени он отправлял оттуда в Англию послания для печати; послания эти были написаны таким надрывным и вычурным стилем, что и самый безразличный читатель проникся бы всеми тяготами Перротова заключения, как своего собственного.

Друзья (думавшие о Перроте лучше, чем он того заслуживал) ходатайствовали за него перед некой влиятельной и важной персоной: Перрота отпустили, и он вернулся в Англию [в 1661 г., – прим. перев.]. Повесть о его великих муках (куда более великих на словах, чем на деле) вкупе с явленной им небывалой святостью распахнула ему навстречу сердца восприимчивых и сострадательных Друзей. Пользуясь этим, Перрот исподволь пробуждал в них приязнь и почтение и, соответственно, с большей лёгкостью насаждал своё заблуждение. [Заключалось оно в том, что] во время молитвы как на людях, так и в уединении, нужно оставаться в шляпе, если не будет побуждения снять её.

Я, казалось бы, не был знаком с этим человеком, хотя и знал его в лицо, ни единым словом с ним не перемолвился, ни его природные качества, ни его проповеднический дар не внушали мне особого почтения, скорее наоборот: его подход, его манеру проповеди и письма я не любил. Однако во времена моего [духовного] младенчества и незрелости суждения, пока я жил один в Лондоне и мало общался с Друзьями, его заблуждение затронуло и меня, и я среди многих, угодивших в ту же ловушку, оказался захвачен убеждением, которое, по слабости моего разумения, представлялось мне сообразным доктрине духовной диспенсации. [Диспенсационализм – характерное для некоторых протестантов, в том числе и квакеров, деление истории человечества на большие периоды (диспенсации); в течение каждой диспенсации Бог дает людям новое откровение, – прим. перев.]. Убеждение это вызывало жаркие споры как на словах, так и на бумаге. Исполненный ложного рвения, я уже приготовился вступить в схватку, не видя, какой дух питает её и направляет, не прозревая того беспорядка и смятения в исповедании веры, которое неизбежно [этой схватке] будет сопутствовать.

Но коль скоро, вовлекаясь в это, я не имел злого намерения и низменной цели, а попросту был сбит с толку благовидным притворством и показной духовностью, Господу, нежно сострадавшему моей душе, угодно было даровать мне ясное понимание вражеского умысла, скрытого в этих делах, отвести меня от участия в них и позволить мне свидетельствовать против них, когда представится случай.

И вот в Лондоне было назначено торжественное собрание дабы духовно потрудиться ради тех, кто отпал таким же образом, чтобы они с полным правом могли вернуться и чтобы их благоразумно приняли назад, в наше священное единство. Дух мой тогда возликовал, и с радостью в сердце я отправился на собрание, подобно многим другим, как из Лондона, так и со всей страны. В великой простоте и смирении разума мы честно и открыто признали своё отступничество, приняв поругание и позор. Некоторые, кто жил в удалённых концах страны или за её пределами, получив известие о собрании и его целях, сделали то же самое в письмах, которые зачитывались вслух; поэтому собрание продолжалось много дней.

Так в потоке жизни забурлили целительные воды, их благодетельная сила многих вернула к изначальному единству, и лишь немногие были потеряны. И, хотя многие из вернувшихся, как и я, отреклись от заблуждения и перестали следовать ему на деле, по здравом размышлении мы решили, что, раз уж поднялась такая общественная шумиха, просто отвержения, без исповеди, будет недостаточно – в публичных проступках следует признаться публично и публично же отречься от них: только тогда отпущение будет полным.

Вскоре после этого Господь сподвиг Джорджа Фокса отправиться по всей стране, по разным графствам, чтобы наставлять Друзей и побуждать их к созданию месячных и квартальных собраний. Собрания упрощали бы организацию наших общих дел в том, что касается помощи бедным, или истинной евангельской дисциплины дабы должным образом обходиться с теми, кто бесчестно прикрывается нашим именем, или соблюдения между нами справедливости и ясности применительно к заключению браков.

Собрание с подобной целью проводилось и в моём графстве, куда также прибыл Джордж Фокс; я, в числе многих других Друзей, на нём присутствовал. После этого я отправился с Гули [Гулиельмой Спрингетт, – прим. перев.] и её служанкой в западную часть Англии, чтобы там тоже встретиться с Джорджем Фоксом и проведать тамошних Друзей. Мы настигли Джорджа Фокса только в Топшеме, в Девоншире. Он побывал в Корнуолле и по возвращении неожиданно заехал в Топшем, откуда мы готовились выехать в Корнуолл и выехали бы, не объявись он собственной персоной. Но, раз уж Джордж Фокс сам прибыл к нам, мы развернулись и вместе с ним двинулись обратно через Девоншир, Сомерсетшир и Дорсетшир. Собрания с участием Джорджа Фокса в целом шли хорошо, и та работа, которой он был занят, выполнялась исправно и успешно, без сопротивления и неприязни, за исключением разве что общего собрания Друзей в Дорсетшире. Там был один вздорный человек, из тех, что последовали за Джоном Перротом, но не вернулись должным образом назад и по-прежнему оставались в шляпе во время молитвы к великому беспокойству и обиде Друзей. [Этот человек] стал придираться, развязал спор, тем самым прервав [собрание] и учинив беспорядок.

Не только его спутники, Джордж и Александр Паркеры, но и другие из числа первых Друзей пытались урезонить смутьяна и убеждали его признать ошибку, но его неправедный дух сопротивлялся всем доводам и отстаивал свой обычай. Я, сидевший в отдалении, на самом краю, ощутил [этот спор] как собственное бремя и испытание. Бремя это давило на меня, и через некоторое время я встал, понуждаемый Господнею волею, и в великой отзывчивости духа обратился к собранию в целом и к этому человеку в особенности. Я поведал, как сам воспринял этот пагубный обычай, как сильно упорствовал, следуя ему, и как Господь по милости Своей показал мне порочность этого обычая и освободил от него.

Эта речь, произнесённая мною, человеком молодым, да к тому же незнакомцем, который всё собрание просидел в сторонке, возымела действие, – даже если она и не убедила каверзника, то хотя бы заставила его умолкнуть, и собрание могло идти своим чередом. Друзья были довольны этим неожиданным свидетельством из моих уст, а я порадовался возможности возвестить истину и в очередной раз поведать во всеуслышание о явленной мне Господней милости и доброте. <…>

Женитьба Эллвуда

[стр. 212–216, 222–223, 224–225]

Я всегда питал трепетную надежду на брак, ведь брак есть божественное установление, и я полагал незаконным превращать его в предмет некой политической сделки, посредством которой можно достичь высот в этом мире. Для иного женитьба означает охоту за невестой побогаче и стремление завладеть ею; такому человеку важно не кто она, а чем она владеет, в его глазах богатство – едва ли не главная цель [брака]. Таких людей я мог лишь осуждать в своих мыслях. Сам я решил, что в своей жизни буду всеми силами избегать подобной стези. Пусть даже положение моё будет подталкивать меня к тому, чтобы, подобно другим, искать выгоды в супружестве, я не стану брать на себя обязательств ради богатства и не женюсь, покуда разумная любовь не приведёт меня к браку – вот это-то самое чувство и зрело теперь у меня в сердце.

Предметом моего чувства была женщина-Друг по имени Мэри Эллис, с которой я был знаком уже несколько лет, правда, отношения меж нами были чисто дружескими. Я различал в ней отчётливые проявления истины и незыблемой добродетели, впоследствии эти проявления я наблюдал в великом множестве. Каков был её достаток, я понятия не имел, да и не особо этим интересовался.

Как-то раз, год или два до того, мне представился случай оказать ей маленькую услугу: она нуждалась в помощи, я же искренне и без задней мысли помог ей, не ожидая и не желая от неё никаких благодарностей и вознаграждений. Я сумел помочь Другу и человеку, которому требовалась помощь, – этого мне было вполне довольно.

В результате этого скромного обмена любезностями ни у неё, в чём я воистину убеждён, ни у меня, в чём я совершенно уверен, не возникло ни единой мысли о перемене или о дальнейших шагах в наших отношениях, каковые оставались свободной и чистой дружбой. Наши беседы не стали задушевнее, а знакомство – более близком, чем было раньше.

Но спустя какое-то – довольно долгое – время я вдруг обнаружил, что моё сердце в тайне влечётся и склоняется к ней. Я, однако, не спешил с предложением, но выждал, пока разум мой в достаточной мере успокоится, и лишь тогда предпринял дальнейшие шаги.

Мне выпал случай открыться моим глубоко чтимым друзьям Айзеку и Мэри Пенингтонам, которые для меня были parentum loco (то есть вместо родителей). Они очень основательно всё взвесили и единодушно поддержали меня: надо сказать, их одобрение послужило чрезвычайно веским доводом. Я погрузился в дальнейшие раздумья; перед тем как обратиться непосредственно к Мэри. Я часто в духе удалялся к Господу и просил Его наставлений. Наконец, когда я сидел в одиночестве, ожидая от Господа совета или указания в этом важном (важном вообще и для меня лично) деле, внутри меня раздались сладкозвучные слова, словно чей-то голос сказал мне: «Иди и превозмогай!» Эти слова пробудили веру в моём сердце, я тут же встал и, ни на миг не усомнившись, пошёл.

Мэри Эллис жила примерно в миле от меня, и, когда я добрался до её дома, служанка сказала, что хозяйка сейчас у себя в спальне – ей нынче нездоровится, поэтому она осталась у себя и пока не спускалась. Я попросил сообщить хозяйке, что я здесь, после чего мне было предложено подняться. Сначала мы с Мэри вели обыкновенную беседу, а затем, охваченный необычайным душевным волнением, я торжественно поведал ей, что у меня на сердце, и особо подчеркнул, с какой целью я сюда явился. Мэри, как я вскоре догадался, чрезвычайно удивилась, ведь, подобно всем вокруг, она была уверена, что взгляд мой обращён куда-то поближе к дому. [Многие считали, что Томас влюблён в Гулиельму Спрингетт, – примеч. пер.]

Я сказал Мэри не так уж много слов, но в произнесённых словах я чувствовал божественную силу, которая основательно укрепила сказанное в её сердце – настолько основательно, что, как потом сама Мэри признавалась мне, заглушить эти слова она уже не могла.

Я не стал задерживаться, заверив, что не жду немедленного ответа: напротив, я просил Мэри всерьёз обдумать моё предложение и в надлежащее время дать мне ответ, сообразный тому, что подскажет ей Господь. С этими словами я распрощался и удалился, предоставив всё решить Господу.

Мне предстояла поездка, которая, как я предполагал, займёт две недели. Накануне я отправился к Мэри, дабы уведомить её о своём отъезде и извиниться за отсутствие – намереваясь не надавить, а лишь уверить, что моё чувство к ней лишь крепнет, и что я надеюсь получить от неё должный ответ в срок, определённый Господом, Кому я вверил и её, и себя, и всё, что произойдёт меж нами. И действительно: по возвращении я убедился, что оставил дело в самых надёжных руках, ибо Господь в моё отсутствие выступил моим поверенным и успел дать ответы на все возражения, которые возникли у Мэри. Поэтому, когда я вернулся, Мэри ознакомила меня с этими возражениями, но не настаивала на них.

С тех пор мы тешили друг друга нежной приязнью в преддверии свадьбы, которую мы, впрочем, не торопили, а следовали к ней не спеша. Я никогда не прибегал к вульгарным способам ухаживания, вроде частых дорогих подарков, и не только потому, что не мог позволить себе расходов, но скорее потому, что мне не нравились подобные ухищрения, я предпочитал любовь без всяких подкупов.

<…>

Когда Гули завершила свои дела, мы вернулись домой, и я передал её невредимую счастливой матери. С того времени я продолжал наносить визиты моему самому любимому Другу, пока мы не поженились, – а произошло это на 28-й день восьмого месяца, именуемого октябрем [1669 г.]. Мы стали мужем и женой перед собранием избранных – старейших и авторитетных Друзей моего графства; собрание проводилось в доме Друзей, где в ту пору проходили не только месячные деловые собрания, но и молитвенные тоже. То было очень торжественное собрание, наш дух исполнился важностью происходившего, и мы ощущали, что Господь с нами, Он присоединяется к нам. Ощущение этого единения осталось с нами на всю жизнь и всегда служило нам опорой и дарило уверенность в разных ситуациях.

Я сразу озаботился тем, чтобы деньги, которые моя супруга принесла мне, вернулись к ней [в случае моей смерти]. Я полагал, что с моей стороны будет гнусным преступлением, отмеченным чернейшей неблагодарностью, если я, пусть и по небрежению, позволю отцу в случае моей внезапной кончины, присвоить имущество моей жены и тем самым лишить её средств, которые принадлежали и впредь должны принадлежать ей одной. Поэтому при первой возможности – насколько я помню, в первый же день после того как я узнал размеры её состояния, – я составил завещание и таким образом гарантировал ей, что она получит всё, чем я владел, включая привнесённое ею, будь то в деньгах или в имуществе, как и то немногое, что принадлежало мне до брака. Это был, разумеется, лишь пустяк, но именно этот пустяк, как не что иное, дал Мэри понимание, на что она может рассчитывать со мною.

Некоторые родственники убеждали Мэри приберечь до свадьбы хотя бы часть средств, чтобы эти средства были в её распоряжении: не такой уж плохой совет, если, конечно, не брать во внимание примешанную к нему корысть. Но в силу достоинства её разума и уверенности в той основе, на которой зиждился наш брак, она ни разу не усомнилась во мне. И это ещё больше обязало меня уважать и оберегать её – как по справедливости, так и из благодарности, – что я и делал. <…>

Но что затруднило моё путешествие [Томас отправился в Кент, чтобы решить ряд вопросов, связанных с тамошними владениями Мэри Пенингтон, – примеч. пер.], так это новое скорбное испытание, которое навлёк на меня отец.

Когда я поведал ему о намерении жениться и рассказал, на ком, он поначалу в высшей степени одобрил мой выбор и сам, без всяких просьб и ожиданий с моей стороны, предложил мне преизрядный подарок, да ещё заверил, что впоследствии будет добавка. Отец не просто пообещал это в разговоре с глазу на глаз, – он приехал из Лондона в деревню, чтобы познакомиться с моей избранницей, и ей он предложил то же самое, заявив, что готов назначить поручителем любого из её друзей или родных. Это предложение Мэри весьма великодушно отклонила: он уехал, как и приехал, не будучи отягощён обязательствами. Но после того как мы вступили в брак, отец не стал выполнять ничего из обещанного, будто бы под предлогом, что мы поженились без священника и церковной службы. Меня очень расстроило столь дурное обхождение, и я попытался смягчить решение отца, но тот запретил мне говорить на эту тему и вдобавок переехал, чтобы я не смог отыскать его.

Горечь, которую я испытывал, не была следствием разочарования – моего или моей супруги; от отцовского подарка ни я, ни она не зависели и большой нужды в нём не имели. Горечь вызывала сама названная отцом причина – женитьба без священника и церковной службы.

<…>

Эллвуд: женитьба. 17 век, Англия

Окрестности Лондона. XVII век

Полемика квакеров и баптистов (1672–1674)

[стр. 257–264]

Едва улеглась… буря внешних гонений со стороны правительства, как сатана наслал на нас новую бурю нового свойства… Означенные гонения, коль скоро они продолжались долго и бушевали в разных частях страны, сильнее и больнее всего ударили по квакерам. У квакеров, кроме Бога, не было пристанища, куда устремиться; квакеры не избегали страданий с помощью уловок и хитростей, как могли поступать и как по своей мирской мудрости и ловкости поступали другие деноминации, перенося то время, то место собрания или вовсе воздерживаясь от него в случае запрета или будучи не допущены в молитвенный дом. В итоге из всех диссентеров одни лишь квакеры сохраняли публичное свидетельство как норму или как символ религиозной жизни, – собрания шли своим чередом в установленное время и в установленном месте до тех пор, пока квакерам дозволялось пользоваться этим местом. Когда дом собраний закрывался, а Друзей насильственно удерживали от его посещения, квакеры собирались прямо на улице, по возможности близко к своему дому собраний.

Столь отважное и воистину христианское поведение тревожило гонителей и в немалой степени досаждало им – гонители обеспокоенно сетовали, что с этими упрямцами-квакерами им не сладить, а ведь именно квакеры и принимают на себя удар, предназначенный другим диссентерам, куда более опасным. И вправду, квакеров скорее презирали, чем боялись; от их мирных принципов и образа жизни никакой угрозы не исходило. Между тем квакеры жестоко страдали наряду с другими диссентерами, в том числе и в последнее время; гонители полагали, что у них есть повод опасаться квакеров, а значит, и преследовать их.

В то же время наиболее чистосердечные представители разных деноминаций понимали, какое облегчение даёт им наше отважное и неизменное страдание, и честно признавали это, – ведь мы умеряли пыл гонителей и затупляли клинок, готовый обрушиться на других диссентеров. Нас называли бастионом, сдерживающим удар, за нас молились, чтобы мы уцелели и продолжили умалять мощь врага. Некоторые диссентеры – в особенности из тех, кого называли баптистами – не могли удержаться, чтобы не высказаться с добротой и приязнью и о нас, и о тех принципах, которые мы исповедовали и которые давали нам смелость проходить через такое, о чём [другим диссентерам] было страшно даже помыслить.

Подобное дружелюбие [со стороны отдельных диссентеров], однако, рождало враждебность в отношении нас у некоторых их наставников. Те были совсем не прочь пользоваться нами как прикрытием, покуда не уляжется буря. Но, частью из недоброго соперничества, частью из страха потерять своих приверженцев, которые открыли для себя преимущества нашего [сообщества] и нашего учения; они, едва утихли гонения, принялись изображать нас в самом неприглядном обличье и выставлять самыми ужасными людьми, каких только были в состоянии выдумать.

Вот почему некто Томас Хикс, баптистский проповедник из Лондона, озаботился написанием серии памфлетов под общим названием «Диалог христианина и квакера» и состряпал их весьма искусно – легковерный читатель запросто пришёл бы к заключению, что перед ним не придуманные, а подлинные диалоги между человеком из числа тех, кого зовут квакерами, и неким его собеседником. В этих своих поддельных диалогах Хикс без всякого почтения к справедливости, да хоть бы даже и к простой честности, заставил своего квакера-самозванца… говорить всё, что взбредёт в голову, – то совсем неправильное, то совершенно нелепое. Таким образом, квакерам приписывалось нечто чудовищно лживое или же нестерпимо глупое, чем, по здравом размышлении, невозможно кичиться и уж тем более невозможно, чтобы подобное исходило из уст или из-под пера человека, называющего себя квакером.

На эти, с позволения сказать, диалоги или, вернее, дьявологи ответил наш Друг Уильям Пенн в двух своих книгах: «Разум против ругани» и «Разоблачение христианина-самозванца». В них Хикс обвинялся в разнообразных подлогах, искажениях, откровенной лжи и клевете на людей, именуемых квакерами, в целом, а также лично на Уильяма Пенна, Джорджа Уайтхеда и других, названных поимённо. Обращаясь к баптистам Лондона и окрестностей, [автор] высказывался против Томаса Хикса в форме судебного иска и взывал к справедливости.

Те баптисты, что, по-видимому, были заодно с Томасом Хиксом в стремлении непременно, правдами и неправдами, опорочить людей, именуемых квакерами, воспользовались отсутствием Уильяма Пенна и Джорджа Уайтхеда, которых дело касалось в первую очередь. Пенн и Уайтхед совершали длительное путешествие во имя истины, и путешествие это, судя по всему, грозило затянуться. [Баптисты] назначили общее собрание в одном из своих молитвенных домов, будто бы намереваясь пригласить Томаса Хикса, чтобы тот выслушал, в чём его обвиняют, и объяснился. Однако на деле их целью было нанести квакерам ещё более тяжкий удар в отсутствие тех, кто выступил с иском против Хикса. На адреса Уильяма Пенна и Джорджа Уайтхеда были отправлены уведомления о собрании, но уже после этого несколько Друзей сказали баптистам, что их обоих нет, они путешествуют по стране, и где они сейчас – неизвестно, то есть сообщить им о готовящемся собрании до установленного баптистами срока никак нельзя, ни письмом, ни на словах. Поэтому, говорили Друзья, собрание необходимо отложить до той поры, когда Уильяма Пенна и Джорджа Уайтхеда возможно будет известить о нём, и когда они вернутся, чтобы в нём участвовать. Но перенос собрания не входил в планы этих баптистов, чей замысел состоял совершенно в другом. Довольные полученным преимуществом, они дали своему брату Хиксу возможность сделать вид, будто он отвечает на иск, – при этом все его сторонники были рядом, а оппоненты отсутствовали. Так что баптисты разыграли спектакль: Хикса как бы расспросили, его дела тьмы [см. Еф. 5:11; Рим. 13:12, – прим. перев.] как бы изучили, и, в конечном итоге выслушав лишь одну сторону, оправдали.

Это вызвало новое обвинение в адрес Хикса и новое взыскание справедливости. Уильям Пенн, едва вернувшись в Лондон, в печатном виде обнародовал свой протест против столь нечестного обхождения и потребовал справедливости: дело должно быть заслушано вновь на общем собрании, которое будет назначено по взаимному согласию. На баптистов требование Пенна не особенно подействовало, они бы ни за что не согласились, если бы не настойчивость и принуждение [с нашей стороны]. Наконец, после многократных откладываний и увиливаний, лишь уступая необходимости, они назначили собрание в своём молитвенном доме в Барбикане.

Там, в числе других Друзей, был и я. Именно я взял на себя зачитывание наших обвинений против Томаса Хикса, что далось мне не без труда, – ведь баптисты, будучи на своей территории, чинили нам все препятствия, какие только могли.

Я воздержусь здесь от рассказа обо всех перипетиях хода и ведения этого собрания, как и собрания, последовавшего вскоре, – описания этих собраний опубликованы, и я отсылаю читателя к ним. Баптисты отказывались проводить ещё одну общую встречу, мы же были весьма заинтересованы в том, чтобы провести её в нашем доме собраний, на Уилер-стрит, в Спиталфилдс, и своевременно уведомить об этом баптистов.

На это собрание Томас Хикс и вовсе не явился: он засел в пивной неподалёку и отправил своего брата Айвза с несколькими единомышленниками, чтобы те громким шумом отвлекали нас от ведения дела. [С этим поручением] они справились отменно: обвинение так и не было оглашено, хотя мы предприняли множество попыток зачитать его вслух.

Столь грубое поведение баптистов ввергло меня в скорбь; впоследствии я осознал, что они прибегают ко всем возможным уловкам, лишь бы уклониться от нового собрания, что было нечестно по отношению к нам. Мой дух чрезвычайно возмутился такой несправедливости и, вознамерившись по возможности склонить баптистов к более честному и мужественному поведению, я выпустил в их сторону залп в виде листовки, озаглавленной «Новое преследование». В ней я вновь обозначил противоречия между квакерами и баптистами и подкрепил наши обвинения в подлоге в адрес Томаса Хикса и его приспешников. Я бросил им честный вызов – не только самому Томасу Хиксу, но и поборникам его невиновности, которые прежде вынесли ему оправдательный приговор, а также и Джереми Айвзу: пусть бы мы все честно встретились на открытом для публики собрании, чтобы я мог обратиться к Томасу Хиксу как к главному обвиняемому и ко всем остальным как к соучастникам. Но ничто не могло заставить баптистов по-честному принять вызов.

Тем не менее вскоре баптисты, раздосадованные недавно изданным описанием последнего собрания на Уилер-стрит, дабы не потерять лица, напечатали свой отчёт о том собрании, а также и о первом, в Барбикане, и постарались, насколько им хватило воображения, выставить себя в наилучшем свете. Этот текст опубликовал Томас Плант, баптистский учитель, один из поборников невиновности Томаса Хикса, под лживым заглавием «Борьба за христианство: правдивый рассказ о двух последних собраниях».

[На это сочинение] я тут же написал и опубликовал ответ. Я видел, что замысел и основное намерение баптистов состояли в том, чтобы укрыть Томаса Хикса от наших обвинений в подлоге и выставить его и самих себя ревнителями и радетелями христианства. Поэтому свою книгу я озаглавил так: «Подлог не есть христианство, или Краткий разбор последнего сочинения». То, что баптисты именовали «правдивым рассказом» было не чем иным, как рассказом ложным, – это со всею ясностью следовало из их же книги, – и я в увещевательном комментарии к баптистскому сочинению усилил наши обвинения и повторил свой прежний вызов, предложив огласить свой иск перед широкой и непредвзятой аудиторией. Но баптисты оказались слишком осмотрительны, чтобы и дальше выступать открыто – как устно, так и в печати.

Так завершилась эта полемика, и исход её, как подмечали тогда, был таков: эти диалоги, а также нечестное, немужественное и нехристианское поведение, явленное в попытках их отстоять, возымели обратное действие. То, чему они призваны были служить препоной, на деле лишь ускорилось и свершилось: довольно многие баптисты… покинули свои собрания и сообщество, стали посещать собрания квакеров и дружески с ними воссоединились; благодарение Богу.

Перевод Александры Сагаловой

По изданию: The History of Thomas Ellwood, Written by Himself. (История жизни Томаса Эллвуда, написанная им собственноручно) With an Introduction by Henry Morley. 2nd edition. L.; N. Y., 1886.

Ссылка на полную версию перевода избранных частей книги «История жизни Томаса Эллвуда»