О Карле и Еве Германн
Карл Германн родился в германском городе Бремерхафен Лехе в 1898 году. Он был всемирно известным физиком, специалистом по кристаллографии. Он и его жена Ева (урожденная Люддеке), родившаяся в Грюненплане в 1900 году, были выходцами из протестантских семей и приверженцами квакерского движения. Как пацифисты и открытые сторонники международной солидарности, Херманны были чужды учению национал-социализма и продолжали поддерживать дружеские отношения с евреями в то самое время, когда гитлеровский режим стремился превратить их в изгоев.
В январе 1935 года Карл Герман устроился в промышленную компанию «Фарбенверке» недалеко от Мангейма. В это время его жена участвовала в деятельности благотворительной организации квакеров и помогала евреям эмигрировать из нацистской Германии. В октябре 1940 года после депортации евреев из Мангейма Ева Германн составила подробный отчет обо всех случаях, в том числе отметив количество совершенных самоубийств и подчеркнув спокойное отношение еврейских жертв к происходящему. Поскольку в этот момент вся помощь по эмиграции закончилась, Германны тратили все свои заработки на покупку одежды и еды для отправки мангеймским евреям, депортированным в лагерь Гюрс на юге Франции.
В январе 1943 года Ева и Карл Германн предложили убежище в своем доме Розенталям, еврейской супружеской паре из Берлина. Супруга, старая школьная подруга Евы Германн, пыталась укрыться от преследования, путешествуя по Германии под вымышленным именем Раш.
Однако в марте 1943 года вскоре гестапо узнало о местонахождении Розенталей и арестовало их. Муж покончил жизнь самоубийством, приняв яд, а его жену Хильду допрашивали, после чего их укрыватели были взяты под стражу и преданы особому суду. Однако главное, в чем их обвиняли, была не помощь скрывавшейся паре, а обыкновение четы Германн слушать зарубежные радиопрограммы. Вероятно, обвинение выбрало такое направление в ведении дела, поскольку согласно формальной букве закона только последнее преступление влекло за собой смертную казнь. Однако, хотя им обоим грозила смертная казнь, наказание, вынесенное Германнам, было менее суровым. Объяснением снисходительности суда, вероятно, был тот факт, что исследовательская деятельность Карла Германна считалась жизненно важной для военных целей Германии. Таким образом, хотя его приговорили к восьми годам тюремного заключения и уволили с должности в «Фарбенверке», ему все же было разрешено продолжить научную работу в лаборатории в дневное время. Его жену Еву Германн приговорили к трем годам тюремного заключения.
19 января 1976 года израильский национальный мемориал Яд Вашем удостоил Карла и Еву Германн почетного звания «Праведник народов мира».
Из воспоминаний Евы Германн
Может показаться парадоксальным, если я скажу, что ни за что не упустила бы опыт тех двух лет своей жизни в нацистской тюрьме. Но это на самом деле так.
Когда существование, которое казалось вполне безопасным, внезапно исчезает; когда вас отрезают от круга семьи и друзей, по крайней мере так может показаться со стороны, и приходится полностью полагаться на себя в безразличном, враждебном мире; когда земля уходит из-под ног и отбирают воздух, которым вы дышите; когда сходят на нет все гарантии безопасности и все опоры уходят из под ног – тогда человек встает лицом к лицу с Предвечным и противостоит Ему без защиты и с ужасающей прямотой. Вот тогда я поняла, что имел в виду Кромвель, когда сказал, что это ужасно – попасть в руки Бога Живого. Тогда я поняла, что судит не человек, а Бог. Одним махом меняется всё: добрые намерения больше не имеют никакой ценности, упущения и всё, что осталось несделанными в земной жизни, уже невозможно восполнить; уже нельзя исправить отказ от любви или ошибки. Что мне осталось, так это сокрушительный список долгов. Теперь я увидела, что, когда воображение средневековых художников рисовало происходящее в Судный день, это происходило здесь и сейчас в земной жизни. Уровень моего человеческого существования был не просто поставлен под сомнение, он был сокрушен и содран с меня Предвечным.
В то время я с нетерпением ждала посещения близкого друга, Рудольфа Шлоссера, который знал о Божьем суде и благодати больше, чем все мы. Но, и вероятно это не просто случайность, мне отказали в этом, и мне пришлось обратиться к первоисточнику опыта. Однако в большинстве случаев было бы хорошо, если бы к этому опыту можно было добавить какое-то реальное водительство души. В тюрьме имеется и плодородное поле, и хорошо вспаханная почва для тех, кто умеет ее обрабатывать. Гестапо хорошо знало, что делает, когда запрещало заключенным богослужение и заботу о душе. Я считаю, что церкви вряд ли осознают возможности, открытые для них среди заключенных, если найдутся наставники, дающие хлеб, а не камни.
Когда церковь терпит поражение или ей препятствуют в ее работе, заключенные, такие как я, узнают кое-что о священстве всех верующих. Я никогда не смогу быть достаточно благодарной за предоставленную мне возможность встретиться с людьми других вероисповеданий… Католицизм особо дорожит формой. И бывают моменты, когда форма нужна чаще, чем в другое время. Когда внутри сбивчиво плачут голоса, бывает слишком трудно обрести тишину. И может оказаться так, что вы неспособны услышать слово Бога в тишине. Вот тогда до нас доходит форма, сказанное слово.
Девушка из католического детского дома, которая была со мной в камере на первой Фоминой неделе, однажды прочитала молитву Святой Терезы:
Пусть ничто тебя не беспокоит;
Пусть ничто тебя не пугает;
Всё проходит.
Только Господь не меняется.
Терпение всё превозмогает.
Тот, у кого есть Бог, всем обладает.
Одного Господа достаточно.
Когда она увидела, насколько это помогло мне, она стала повторять эту молитву в конце каждого дня, который мы провели вместе. Католики, сознательно или бессознательно, знают кое-что из того, что доктор Отто Бухингер называл «магией молитвы». Не следует думать, что ектения – это бездумное бормотание: от молитвы может исходить реальная сила. «Слова были подобны потоку, уносящему с собой его душу», – говорит где-то Сигрид Ундсет о молящемся человеке. И много раз во время прогулок по двору я позволяла такому ручью уносить меня с собой, повторяя снова и снова слова Псалма. Например, Псалом 90: «Господи! Ты нам прибежище и сила наша»; Псалмы 42 и 43: «Как лань желает к потокам воды… все воды Твои волны Твои прошли надо мною»; 62: «Только в Боге успокаивается душа моя»; 126: «Когда возвращал Господь плен Сиона, мы были как бы видящие во сне…»
«В молитвенной практике есть великая сила», – сказал мне как-то один священник. Но он не дал мне никаких советов как молиться. Было бы хорошо, если бы мы могли сделать слова апостолов своими собственными: «Господи, научи нас молиться». «Я действительно молюсь всё время», – сказала моя сокамерница в Мангейме, и от нее исходила настоящая сила. Настоящая сила исходила от маленькой итальянской девушки, спокойно сидевшей с совершенно прямой спиной в своей постели, молившейся каждую ночь молитвой Святого Франциска: «Господи, соделай меня орудием Твоего мира: чтобы туда, где ненависть, я вносил любовь; туда, где оскорбление, я вносил прощение; туда, где разлад, я вносил единение; туда, где заблуждение, я вносил истину; туда, где сомнение, я вносил веру; туда, где отчаяние, я вносил надежду; туда, где тьма, я вносил Твой свет; туда, где печаль, я вносил радость. О Владыка, дай мне искать не столько того, чтобы меня утешали, сколько того, чтобы я утешал; не столько того, чтобы меня понимали, сколько того, чтобы я понимал; не столько того, чтобы меня любили, сколько того, чтобы я любил. Ибо, отдавая, мы получаем; забывая о себе – находим; прощая – обретаем прощение; умирая – воскресаем к жизни вечной». Она жила этой молитвой, и можно было видеть, что посреди всей ее работы, выполняемой внимательно и тщательно, она жила на другом уровне, как описывает Томас Келли в своем «Свидетельстве преданности»: «В сокровенном святилище души».
Мы были спокойны
Следственная тюрьма в Мангейме находилась в крепости, по которому наносились удары во время практически каждого интенсивного авианалета. Когда я выразила свое удивление старшей надзирательнице, что каким-то образом у нас совсем нет пострадавших, она сказала спокойно и как само собой разумеющееся: «Под этой крышей много молятся». И в самом деле, за стенами тюрьмы люди молятся намного больше, чем я когда-либо могла подумать. Только с тех пор я поняла, почему Элизабет Фрай и Матильда Вреде нашли такие восприимчивые сердца в своей работе по разъяснению основных идей религии. И заключенные молятся не только об освобождении и защите от наказания. «Призови меня в нужде твоей; тогда Я услышу тебя и спасу тебя, и ты будешь хвалить Меня…» Многие люди за стенами узнают, что это означает не избавление от беды, а как спасение в беде. В тюрьме не говорят: «Подумай обо мне!», но просят: «Помолись за меня!» и адресат относится к просьбе серьезно.
Ходатайственная молитва – дело очень серьезное и ответственное. Снова и снова я физически осознавала, что молитвы моих друзей за тюремными стенами помогали мне. Это было похоже на мощную волну, уносящую прочь как раз в тот момент, когда находишься на грани отчаяния. В день суда молитвы наших Друзей, присутствующих и отсутствующих, окружали нас, как стена или баррикада. Позже один из тюремных сотрудников сказал мне: «Учитывая, что было поставлено на карту, мы были поражены тем, насколько вы спокойны». Мы были спокойны, но только благодаря их помощи. Я никогда их за это не благодарила и сейчас не буду пытаться. Ибо всё, что я хотела бы сказать или должна сказать по этому поводу, намного превосходит всё то, что можно выразить бедными человеческими словами. Но забыть об этом невозможно, и мы навсегда останемся у них в долгу.
Когда Карл Хит говорил с нами на Германском Годовом Собрании в 1939 году, он рассказал нам о греческом враче, с которым работал на Балканах. Доктор потерял дом, семью и всё имущество за исключением того, что мог унести в небольшом чемоданчике – как и миллионы других, которых в это же время постигла такая же участь. Когда Карл Хит выразил свое восхищение его великолепной и неутомимой работой, врач тихо улыбнулся и ответил только: «Что остается, кроме любви и служения?» В тюрьме нам принципиально отказывали в любви и в служении. Но принудить к этому никак не удавалось. В общих помещениях случались удивительно трогательные примеры бескорыстного служения. Жермен, француженка, пыталась освободить военнопленного, их подвела его неловкость. Гестаповцам понадобилось семь месяцев, чтобы узнать хотя бы ее имя. «Мой отец потерял всё, когда немецкие войска вошли в Эльзас. Он не мог рисковать тем немногим, что у него осталось, чтобы освободить меня. Я не хочу, чтобы мои родители знали, где я. Можете называть меня Бланш Мориц. Это не мое имя, но этого достаточно для официального протокола».
С неиссякаемой преданностью Жермен заботилась о русской женщине, которая после рождения мертвого ребенка с последующим острым сепсисом, неделями находилась между жизнью и смертью, и защищала ее от всех нападок женщины-нацистки в группе. «Уж за тобой-то я точно ухаживать не буду, когда ты заболеешь», – сердито сказала Жермен нацистке после очередной такой схватки. Через три дня ее противница заболела болезненным артритом, и в течение шести месяцев Жермен ухаживала за ней с той же преданностью, что и за русской заключенной.
Любовь нашла путь
Каждую неделю заключенных привозили из других тюрем, поэтому не хватало одеял, и временным заключенным было очень холодно по ночам. В этих случаях всегда можно было быть уверенным, что самая старая и беспомощная женщина из них утром обнаружит, что она укрыта чудным пальто Жермен, которое та сшила для себя. Соседи по камере почитали ее как святую.
И была еще Лиза, 18-летняя киноактриса, которую за шпионаж приговорили к 13 месяцам строгого одиночного заключения, и которая ожидала смертного приговора. За ней внимательно наблюдали, и ей не разрешалось ни к кому приближаться. Но когда одна из женщин во дворе упала в обморок, именно Лиза поймала ее, прежде чем та ушиблась, и каждый, кому было особенно тяжело, мог рассчитывать на ободряющее слово от Лизы, когда она проходила мимо, или, если это было невозможно, то, по крайней мере, на ободряющий взгляд.
Зимой в Хагенау внезапно наступил сильный мороз. Все мы дрожали от холода под слишком тонкими одеялами. Вдруг Зента, тиролька, жена высокопоставленного офицера СС и одного из основоположников нацизма в Австрии, сказала, что задыхается от жары, и укрыла меня своим вторым одеялом. Невероятно, насколько изобретательными были эти люди, придумывая способы радовать друг друга в дни рождения и праздники, невзирая на то, что у них самих ничего не было. Чтобы организовать это всё, они готовы были перенести многие трудности и пренебрегали всеми угрозами наказания.
После того, как проведешь в заключении какое-то время, оно перестает быть наказанием. Ты ушел от обычной жизни и постепенно начинаешь приобретать новые образцы нормы. То, что казалось бесцветно серым на сером фоне, постепенно снова обретает цвет, хотя и в более слабых оттенках и нюансах. Некоторые достигают этого момента быстро, другие – медленнее. Для меня это длилось больше года.
Ранее этого момента задавать вопрос о смысле происходящего не следует, потому что, пока не придет время, человек не сможет услышать ответ. До того самого изменения невозможно извлечь духовную пользу, которая в такое время остается наглухо запертой. Когда человеку отказывают в широте жизни, он естественно и обязательно пускает корни в ее глубины. «Многие из моих бывших политических заключенных пишут мне сегодня о ностальгии по своим тихим камерам», – сказал мне недавно капеллан следственной тюрьмы. Среди заключенных на длительные сроки, убийц, которые проводят в тюрьме десять, пятнадцать или двадцать лет, можно найти людей удивительного внутреннего спокойствия. «Их пронизывающая боль, смертоубийственный грех трогают мое сердце и остаются в нем», – говорит Роберт Льюис Стивенсон. Несомненно, что даже худший поступок может стать инструментом в руках Господа, чтобы пробудить человека к внутренней жизни.
В Библии, в сборнике гимнов есть слова и стихи, которых я всегда боялась: «Если они заберут тело, имущество, честь, ребенка и жену…» Я часто приходила в ужас, когда это пели с такой беспечностью и легкомыслием: «Если у меня есть только Ты, то ничего не могу просить ни на небе, ни на земле. Пусть мое тело и душа погибнут, то всё же есть Ты, мой Бог, спокойствие духа моего и моя часть навсегда». Это было похоже на тайное знание, которое мне пришлось снова подвергнуть испытанию, чтобы убедиться, так же ли оно актуально для нашего времени, как и тысячи лет назад, и я боялась, что сделать это не смогу. «Мы знаем, что для тех, кто любит Бога, всё, что ни делается, всё к лучшему». Но действительно ли я любила Бога? Думаю, что все мы сегодня немного склонны больше прислушиваться к той части наиболее впечатляющей заповеди Иисуса, которая на самом деле является лишь приложением и дополнением: «своего ближнего как самого себя». Но кто из нас может любить Бога всем сердцем, всей душой и всем разумом? И всё же, судя по моему опыту, любовь к ближнему не устоит в жизненных бурях, если она не основана на любви к Богу.
Время от времени в своей жизни мы встречаем человека, в котором любовь к Богу горит ярким пламенем. В 1938 году наше Годовое Собрание посетил Томас Келли. Он был американским Другом с глубоким научным образованием и замечательной философской подготовкой. Он одинаково хорошо разбирался в философских системах Востока и Запада. В то время для меня он был источником раздражения и камнем преткновения. Мы буквально тонули в море печали и бед, захлестнувшем наших еврейских Друзей, не имея возможности помочь им. А Томас Келли говорил с нами о радости. Казалось, так недостойно говорить о радости из безопасной Америки. Я отвергала его взгляды, но всё же в глубине души знала, что поступаю несправедливо по отношению к нему: он знавал страдания и беды так же, как и мы, возможно, даже глубже, и проникал через них до уровня, к которому у меня не было подхода. Однажды я услышала, как он спокойно и серьезно говорил в беседе: «Не думаю, что в этой жизни со мной может случиться что-нибудь такое, что лишит меня покоя и радости». Это было смелое заявление. Но в его устах оно звучало правдиво. Вскоре после этого Томас Келли скончался. Я никогда не была с ним лично знакома. И всё же, пока я была в тюрьме, я ощущала его присутствие день ото дня. И всё сильнее я ощущала, что эти годы будут для меня бесполезными, если мне не удастся поймать хотя бы проблеск того света, который освещал жизнь и мир для него. И я позволила ему взять меня за руку и вести меня.
Рождество
И вот наступило Рождество 1944 года. Посещения и богослужения были запрещены; писать письма теперь можно было раз в четыре месяца вместо шести недель; а наши немногочисленные письма вообще терялись во время авианалетов. Месяцами мы ничего не знали о наших семьях. Многие попали под бомбежки, и даже то, во что мы были одеты, принадлежало не нам, а тюрьме. Тюремная обстановка ухудшилась неописуемо; масса паразитов, дымящая, но не греющая печь, влажное постельное белье. Не было ничего, свойственного Рождеству. И всё же тогда я писала: «Возможно, никогда еще я не переживала Адвент так сильно, как в этом году… По ночам я часто лежу без сна, и радость не дает мне уснуть». «Вот, я повелеваю тебе не падать духом и радоваться». В Хагенау эту заповедь выполнить было невозможно. Но теперь она стала скорее даром и благодатью. «Когда отняли у меня возможность мирно смеяться и радоваться, Ты пришел и обрадовал меня». За всю жизнь у меня не было более счастливого Рождества. Без всяких рождественских мероприятий это стало Рождеством в присутствии Бога, и мое сердце пело: «Сердце мое бешено бьется и печалиться не может».
Фронт подступал всё ближе. Мы были на маленьком заводе по производству военного снаряжения. Все сооружения были такими шаткими, что готовы были как карточный домик упасть от первой же бомбы, а тяжелые машины были запрятаны в бомбоубежище. Фабрика стояла при въезде в город, сразу же за крепостью. Мы, политические заключенные, не думали, что нам удастся пережить конец Третьего Рейха; мы верили, что нас впереди ждет гибель. А я пребывала в той самой радости, которую не могла понять в Томасе Келли. Если в этой жизни у меня оставалось еще одно-единственное желание, так это не снова увидеть мужа, детей и родителей, поскольку все человеческие связи были разорваны; я бы только хотела еще раз встать лицом к лицу с человеком, с которым была бы едина в том, что вечно. Из этого желания выросла моя дружба с итальянкой Лидией, которая принесла нам обеим неописуемую помощь и счастье. «Когда нас поглощают необъятные океаны любви к Богу, мы вступаем в новые и особенные отношения с некоторыми из наших собратьев», – говорит Томас Келли.
Остальные день ото дня лихорадочно ждали решающего появления союзных войск. Я перестала ждать. Я была полностью готова ко всему, что мог принести каждый новый день с его бременем. Это была жизнь в настоящем, которое и есть вечность, и я знала, что ни окончание наказания, ни освобождение, ни американцы не могли сделать меня более свободной, чем я была.
Море света
Это не означает, что внешняя свобода, когда она наконец появилась, была вещью малозначимой. Способность к переживанию удивительно возрастает за два года «недостатка чистых элементов земли». Однажды в Хагенау товарищ по заключению задумчиво сказала мне: «Год назад все красоты Вальсерталя лежали у моих ног. Но сегодня я гораздо больше радуюсь одной розе здесь, во дворе, чем в то время всем Альпам вместе взятым». Что значит обладать горами, полями, лугами и лесами вместо железных решеток и стен; ароматом цветов вместо запаха дыма и одежды; пением соловьев вместо жужжания машин денно и нощно – это тоже нельзя выразить человеческой речью.
Первое приветствие, которое я по окончанию войны получила от американских Друзей, было «Свидетельство преданности» Т. Келли. В нем есть всё, что я знаю на собственном опыте, и многое, выраженное гораздо более ясно, понятно и красиво, чем я когда-либо могла бы сказать. С того самого дня, как я получила эту книгу, я всегда хранила ее при себе. Она подобна карте, которая побуждает меня совершать всё новые открытия в стране, в которую я отважилась войти под ее руководством и сделала несколько первых нерешительных шагов. Проникнуть в нее дальше, почувствовать себя там как дома – вот что кажется мне единственно стоящим достижением в жизни.
Перед лицом суровой реальности нашего сегодняшнего существования, перед лицом всего пепельно-серого горя, которое прячется на каждой улице и перед которым наши руки опускаются в беспомощности, для меня снова и снова есть только одно утешение: знать, что есть вход в реальность, которая превосходит все страдания; что море тьмы затоплено гораздо более грандиозным морем Света. Лидер квакерской группы в городе Гослар однажды сказал: «Суть моей работы – повсюду встречаться с людьми, которые в каждой конкретной жизненной ситуации побеждали и превозмогали нужду и трудности».
Каждому из нас знакомы такие победы. И мы также знаем, что приходят они не благодаря человеческой силе, но что это есть дар благодати Божьей.
* * *
От автора
Ева Германн
Если бы я знала заранее о предполагаемом переиздании своих воспоминаний, мне бы хотелось добавить несколько слов в память о Кати Лотц, одной из первых немецких женщин-квакеров в этом веке. Она провела последние годы своей жизни в Бад-Пирмонте, и была клерком собрания, когда после Второй мировой войны я провела там несколько недель в маленьком доме отдыха, который английские Друзья организовали еще в гитлеровские времена. Кати спросила, не соглашусь ли я рассказать на собрании Бад-Пирмонта о своем тюремном опыте. Я ответила отрицательно, мне нужно было больше времени, чтобы всё успокоилось. Через несколько дней она повторила свой вопрос. Она настаивала, она приставала ко мне, пока я не могла больше сопротивляться, и ближе к концу своего пребывания я села и составила поспешный черновик, намереваясь улучшить его в будущем. Я написала весь текст целиком, чего я никогда не делала ни до, ни после, и прочитала его аудитории, чего я тоже почти никогда не делала ранее. Когда позже я попробовала внести улучшения, я не смогла изменить ни слова. Очевидно, Кати знала, что такое послание было необходимо, послание, принадлежавшее мне не больше, чем вода принадлежит крану, через который она течет.
Ева Германн, 1984
Перевод Наталии Наказнюк
