Пристрастие императора Александра к квакерству вовсе не было в нем случайной прихотью. Напротив, оно соответствовало всему характеру его религиозности. Его мистическое настроение склонно было искать необычайного и чудесного и потому легко увлекается странными или вычурными формами, действующими на воображение и на нервы.
Воспитание, как и сам он говорил, не дало ему твердо определенных религиозных понятий, и потому он стал потом искать их сам, когда внутренняя тревога обратила его к религии. Это началось в то время, когда ему пришлось выносить тяжелые испытания и его нравственные силы были потрясены, и потому его мистические увлечения были так порывисты и нервны. В организме физическом бывают состояния, которые особенно способствуют мистической мечтательности, — это обстоятельство, кажется, играло роль и в настоящем случае. Как бы то ни было, император Александр остался навсегда с этим мистицизмом.
Этот текст является отрывком из книги А.Н.Пыпина «Религиозные движения при Александре I», Петроград, 1916 год.
* * *
The Quakers from their origine till the present time: an international history. By John Cunningham, D. D. Edinburgh, 1868.
Квакерство, историю которого предлагает Кеннингэм, принадлежит к числу самых любопытных произведений религиозного сектаторства в новейшем обществе. Это было одно из тех движении, которые явились после реформации как дальнейшее ее развитие, — плод стремлений очистить религию от ее внешней, формально-догматической стороны и сообщить религии тот чисто-духовным характер, который так соответствует ее сущности. Квакерство, как бывает обыкновенно с крайними направлениями, осталось немногочисленной религиозной фракцией и никогда не имело много последователей; но тем не менее деятельность его главнейших представителей нередко ярким образом вмешивается в религиозную и социальную историю общества; в среде квакеров явилось немало замечательных личностей, известность которых идет далеко за пределы истории английского религиозного сектаторства. Назовем, например, Фокса и Вильяма Пенна, Ланкастера и Аллена, или в наше время Брайта.
Автор излагает в общем очерке происхождение квакерства, различные видоизменения идей и нравов секты, и между прочим останавливается особенно на ее «международной истории», т.е. на той деятельности квакерства, где оно трудилось для общечеловеческой филантропии и смягчения нравов; — в этой истории оно имело известные отношения и к России. Дело в том, что квакеры уже издавна задумывали планы пропаганды, которая ставила себе самые обширные цели: убежденные в истине своей духовной религии, они старались, если не доставить ей всеобщее господство, то по крайней мере сделать ее принципы сколько можно более известными. Они не задумывались рекомендовать ее папе, Людовику XIV и даже «великому турку», т.е. турецкому султану. Это было еще в XVII столетии. С конца прошлого века квакерство опять вступило в период особенно оживленной пропаганды. Не ограничиваясь чисто религиозным вопросом, оно в это время особенно увлекалось филантропическими целями: освобождение негров, улучшение тюрем, устройство школ для широкого распространения первоначального образования в народе, нашли в квакерах ревностных защитников и деятелей, которым и действительно удалось достигнуть замечательных результатов. Труды многих «друзей» (как называют себя квакеры) свидетельствуют о чрезвычайной преданности делу человеколюбия и об редкой энергии в преследовании предположенной цели.
Александр I. Источник www.quakersintheworld.org
В начале нынешнего столетия квакеры имели не один раз встречи и беседы с императором Александром, на которых мы и остановимся. Но прежде, впрочем, упомянем об их встрече с другим русским государем, Петром Великим, — встреча эта мало известна в нашей исторической литературе.
Это было в 1698 г., когда Петр был в Лондоне. В известных «юрналах» под 3-м апреля записано: «были в квакерском костеле». Кеннингэм приводит из Кларксоновой «Жизни Пенна» следующие подробности о встрече Петра Великого с квакерами.
«Квакеры, — говорит Кеннингэм, — всегда стремились найти себе прозелитов между государями, и во время пребывания в Лондоне Петра, двое из них успели получить доступ к этому удивительному человеку, в котором высочайший гений привился к самому дикому корню. Они объяснили ему, через переводчика, основные начала своей религии и представили ему экземпляр “Апологии Барклая” и несколько других книг, относящихся к их вере. Он спросил, не иезуитами ли написаны эти книги — вопрос, который мы можем объяснить только предположением, что он услышал что-нибудь об обвинениях, какие делались против Пенна. Квакеры, конечно, отвечали, что это не так. Затем царь спросил, почему они не оказывают уважения высшим, когда не снимают шляп входя к ним, и какую пользу могут они оказать в каком-нибудь царстве, если они не хотят брать в руки оружия? Друзья ответили на пытливые вопросы царя как могли лучше.
Экземпляр, представленный царю, было латинское издание “Апологии Барклая”. Но его величество не знал по-латыни. Когда это стало известно, то Вильям Пенн, сопровождаемый Джорджем Уайтхэдом и депутацией “друзей”, искал второго свидания с Петром; они думали, что если бы им удалось сделать его квакером, то содержал бы в своих руках как правительство, так и религию великой московской империи. Как ни кажется нам нелепой эта мысль, она вовсе не казалась нелепой для них. Аудиенция была им дана, и Пени представил царю несколько квакерских книг, переведенные на немецкий язык, и вступил с ним в разговор на этом языке. Петр был чрезвычайно любознателен, и желая знать все, так интересовался этими оригинальными людьми, дважды хотевшими его видеть, что после не раз приходил на квакерских митинги в Детфорде, чтобы видеть их богослужение. Рассказывают даже, что шестнадцать лет спустя, когда он был в Фридрихштадте, в Голштинии, чтобы помогать датчанам против шведов, с пятью тысячами человек, он спрашивал, нет ли в этом городе квакерских собраний; узнавши, что есть, отправился туда, в сопровождении блестящей свиты. Один квакер, по имени Филипп Дефер, начал проповедовать. Так как русские знатные люди не понимали языка проповедника, то царь иногда переводил им, и в конце, говорят, заметил, что если кто живет согласно тем началам, какие они слышали, тот должен быть счастлив».
Не так случайны были сношения квакеров с императором Александром. Напротив тою, завязанные один раз, они потом продолжались; Александр относился к квакерам с таким расположением, с таким доверием и сочувствием, что связи его с ними отражают в себе черты его внутреннего настроения и характера и приобретают историческую важность. Эти связи с квакерами еще не были рассказаны в нашей литературе, и мы приведем некоторые подробности и: книги Кеннингэма, который сообщает их на основании «Жизни Вильяма Аллена» и «Мемуаров Грелье» — тех двух квакеров, с которыми император Александр в особенности сближался и беседовал. Эти два человека играли в то время особенно деятельную роль в квакерском обществе, как пламенные филантропы и проповедники квакерского христианства.
Этьен Грелье (1773 — 1855) был родом француз. Он происходил из дворянской фамилии; после взрыва революции, он с братом своим эмигрировал, вступил в роялистскую армию, попался в плен; ему предстояло быть расстрелянным, но он успел убежать в Голландию, и оттуда отправился сначала в Демерару, потом в Нью-Йорк. Как и следовало молодому французу тех времен, он был вольтерьянец, но потом он стал читать Вильяма Пенна, несколько раз имел сверхъестественные видения, которые и обратили его к религии и подействовали на него с такой силой, что он обратился именно в квакерство: он посвятил себя служению страждущим и религиозному миссионерству. Жизнь его проходила в далеких и продолжительных странствованиях в Новом и Старом Свете; религиозный энтузиазм стал его природой; он часто имел видения и слышал божественный голос, дававший ему повеления, и это внушало ему энергию, поддерживавшую его в самых трудных, иногда страшных подвигах. Раз он отправился нарочно в Филадельфию, где свирепствовала желтая лихорадка, опустошившая город: он долго оставался там, ухаживал за больными и помогал хоронить мертвых, — наконец, заболел сам; но божественный голос сказал ему, что он еще не должен умереть. Он проповедовал в страшных тюрьмах, куда сами тюремщики не советовали ему входить. Это был настоящий странствующий рыцарь религиозной проповеди и филантропического самоотвержения. Главным его местопребыванием оставались Соединенные Штаты, где у него была жена; но он несколько раз отправлялся за океан, проповедовал в Англии и на континенте, наконец проехал всю Европу из конца в конец. В 1811 году он еще раз отправился в Старый Свет и несколько лет провел в Англии и в путешествиях по Европе. В 1813 или 1814 он, между прочим, встретился с г-жей Крюднер, которая возымела к нему большое уважение. Летом 1814 года он был в Лондоне, когда прибыл туда из Парижа император Александр.
Уильям Аллен. Источник: www.quakersintheworld.org
Такой же неутомимой деятельностью отличался другой тогдашний представитель квакерства, Вильям Аллен (William Allen, 1770 — 1843), один из замечательнейших филантропов своего времени. Небогатые родители предназначали его к промышленной карьере; но он увлекся своими вкусами к естественным наукам и приобрел обширные сведения в химии, которые доставили ему профессуру этого предмета, место в королевском ученом обществе и практические занятия в одном химическом заведении, где он стал потом партнером и приобрел значительное состояние. С очень ранней молодости начались и его неустанные филантропические труды: пораженный речами Вильберфорса против торговли неграми, он стал его ревностным союзником в этой пропаганде; он горячо интересовался школьной системой Ланкастера и распространением образования в народной массе, и имя Аллена тесно связывается с историей ланкастерской школы; он присоединился к Самуэлю Ромильи, известному английскому юристу, когда тот предпринял преобразовать английский уголовный кодекс; он устраивал дешевый стол для бедных и т. п. Все время Аллена было занято его разнообразными интересами и трудами; не было филантропического предприятия, в котором бы он не участвовал. В 1813 году Аллен вступил и в знаменитое предприятие Роберта Овэна, покупку Нью-Ланарка, где должны были приводиться в исполнение широкие планы нравственного преобразования общества, задуманные энергическим филантропом-социалистом. Предприятие разделено было на несколько паев и акции каждая в десять тысяч фунтов стерлингов. В числе пяти или шести партнеров, которые рисковали тогда участвовать в предприятии Овэна, было два квакера, Аллен и богатый капиталист Уокер; один паи взял Бентам. Аллен не имел сначала большого желания вступать в дело; но Овэн, как рассказывают его биографы, особенно желал иметь его в помощь, потому что имя Аллена имело большой вес в религиозном мире. Наконец Аллен уступил настояниям своих друзей и присоединился к фирме. С Овэном они были в дружеских отношениях, хотя трудно было найти больше противоположности, чем было в их принципах. Овэн совершенно отвергал, как известно, смысл и пользу религии, Аллен все строил на духовно-религиозном принципе, но тем не менее они соединились, потому что в этом предприятии у них было общее, в чем они совершенно сходились: это была филантропическая сторона дела, стремление к нравственному облагорожение человеческого общества. Аллен «счел своей обязанностью» участвовать в деле, имевшем «цель до сих пор невиданную», — но он с самого начала оговорил интересы религиозного образования в Нью-Ланаркской общине. Потом, как известно, между Овэном и его квакерскими партнерами стали возникать несогласия, вину которых едва ли можно так безусловно сваливать на последних, как это часто делали. Аллен с самого начала заявил свои желания, Овэн соглашался на религиозную терпимость; а впоследствии он сам, вызывающим тоном некоторых своих воззваний, возбудил раздор, который заставил их разойтись. При всем том, они действовали вместе очень долго, до 1828 года.
Оба эти квакера, Аллен и Грелье, были весьма типическими представителями секты. Неутомимая деятельность, готовность служить нравственному благу человечества, сила убеждения, доходившая почти до мономании, упорство в стремлении к цели, независимость характера, не уступавшая ни перед какими авторитетами, сосредоточенность религиозного чувства — таковы были свойства этих людей, с которыми императору Александру пришлось говорить о предметах религии и нравственности.
Когда квакеры держали свои годовые митинги в мае 1814, — рассказывает Кеннингэм, — шли некоторые разговоры о посещении Англии союзными государями, и Грелье подал мысль, что это был бы благоприятный случай внушить им, что царство Христа есть царство справедливости и мира. Заметим, что отрицание войны есть один из основных принципов квакерства; в 1812 г. квакеры подавали уже принцу-регенту Англии свой адрес в этом смысле, осуждавший войну как беззаконие. Принц-регент принял их благосклонно; но адрес, конечно, не помешал войне. Квакеры решили теперь обдумать предложение Грелье. Через несколько дней после того, на одном из квакерских митингов появилась великая княгиня, сестра имп. Александра, и молодой герцог вюртембергский; они держали себя так благочестиво, что сердца «друзей» возрадовались этому.
Наконец, император Александр и король прусский прибыли в Лондон. Квакеры немедленно составили адрес и назначили депутацию, «на случай, если б среди лести, которую монархи принимали каждодневно, они захотели на минуту выслушать голос истины». Депутацию составляли Вильям Аллен, Стефан Грелье, Джон Вилькинсон и Люк Говард. Они отправились сначала к прусскому королю, он принял их и в ответе на адрес заметил только, что в его владениях есть несколько членов из общества, что это прекрасные люди, а что касается до войны, то она необходима для достижения мира. Это был вежливый, но равнодушный и холодный прием. «Но совсем иным образом принял их другой, более великий человек и государь».
Через три дня после этого было воскресенье, и император Александр, в сопровождении своей сестры, великой герцогини ольденбургский, молодого герцога ольденбургского, герцога вюртембергского, графа Ливена и других, введенные Вильямом Алленом, внезапно появились на квакерском митинге. «Это произвело не малое смущение между «друзьями» — рассказывает их историк. Впрочем, богослужение продолжалось по обыкновению. Было время молчания (молчаливого религиозного сосредоточения, которое входит в число благочестивых квакерских упражнений); затем встали один за другим трое друзей и говорили, что им было внушено духом, потом была молитва. Император и его свита следовали во всем за богослужением квакеров, и царь, выходя к экипажу, пожал руки всем друзьям, которые были около него — «снисходительность, которою эти добрые люди, без сомнения, гордились до своего последнего дня, несмотря на свои идеи о человеческом равенстве и о греховности снимания шляпы перед людьми».
В следующий вторник, Стефан Грелье, В.Аллен и Джон Вилькинсон явились, как им было назначено, в отель Польтни, для представления императору своего адреса. Александр принял из самым милостивым образом, пожимая им дружески руки. Они представили ему свой адрес и затем несколько книг, на которые он только взглянул, желая, по-видимому, скорее начать разговор. Император стоял среди залы, и смиренные квакеры стояли кругом его. Он спрашивал их об их религиозных мнениях, их богослужении, духовных лицах и многих других вещах. Когда Вильям Аллен объяснял ему принципы общества, он часто замечал: «я думаю так же». «Служение Богу, — говорил он, — должно быть духовное, чтобы оно было принимаемо, а внешние формы имеют важность второстепенную». «Я сам, — продолжал он, — молюсь каждый день, не в форме слов, но сообразно тем представлениям, какие имею в это время о своих нуждах. Прежде я употреблял слова, но потом оставил это, так как слова часто бывали неприложимы к состоянию моих чувствований». Квакеры говорили ему о войне, которую они считали делом противозаконным, о рабстве людей, против которого они боролись, о том, что делает Британское и Иностранное Школьное Общество (распространявшее ланкастерские школы) и что оно могло бы сделать в его обширном царстве. Когда Грелье осмелился говорить ему об его ответственности, как неограниченного государя столь обширной страны, слезы показались на его глазах; он взял квакера за руку своими обеими руками и сказал: «эти ваши слова долго останутся запечатленными в моем сердце». Разговор продолжался около часа и император уверял депутацию, что он согласен с большею частью их мнений, и что хотя, по его исключительному положению, его способ действий должен быть иной, он соединен с ними в духовном поклонении Христу.
Заинтересовавшись квакерами, император выразил желание видеть один из их домов; но это было невозможно в суете лондонской жизни. Он хотел сделать это в Брайтоне, но и там громадная толпа народа помешала ему в этом. Уже на пути в Дувр император увидел квакера с женой, стоявших у дверей своего дома и смотревших на поезд. Император велел остановиться, вышел с великой княгиней из экипажа и просил у хозяев позволения видеть внутренность их дома. Им показали главные комнаты и они приняли завтрак, предложенный хозяевами. Прощаясь, великая княгиня «поцеловала жену квакера», а император поцеловал ее руку.
Кроме «Жизни Вильяма Аллена» и «Мемуаров Грелье», по которым составил свой рассказ Кеннингэм, эта аудиенция была также описана третьим членом квакерской депутации, Вилькинсоном, у которого мы заимствуем еще некоторые подробности. Вилькинсон, как и его товарищи, с великим уважением и похвалами говорит о благочестии императора, который высказывал вообще большое сочувствие к духовным принципам квакерской религии. Расспрашивая об их обществе, он между прочим сказал; «каким образом никто из людей вашего общества не был в России? Если кто-нибудь из них отправится в мою страну по религиозным предметам, пусть он не ждет представления, а приходит прямо ко мне; я буду рад видеть его». Эти последние слова он повторил еще раз. Прощаясь с квакерами, он говорил: «я расстаюсь с вами как друг и брат».
Рассказ Вилькинсона, в частном письме от 21 июля 1814 г., напечатан был в особой книжке в 1817 году.
Понятно, что благосклонность императора и приведенные слова его могли казаться почти прямым приглашением для квакеров побывать в России. Через несколько лет они действительно отправились в новую миссию, целью которой была на этот раз и Россия. Предприимчивость квакеров и внимательность, оказанная им со стороны императора Александра, довольно понятны при тогдашних обстоятельствах секты и вкусах императора. В это время, — замечает Кеннингэм, — за квакерами установилась репутация самой благожелательной и человеколюбивой секты в мире. И действительно, всем известны были стремления квакеров к уничтожению невольничества; Елизавета Фрей была уже известна своими трудами для улучшения тюрем; школы взаимного обучения, дело Ланкастера, сильно поддерживаемое Алленом, начали быстро распространяться за пределы Англии. «Быть квакером, значило быть филантропом; и свет охотно прощал нелепости костюма и обычаев за горячее сердце, которое билось под квакерской одеждой». В той части общества, которая искренно желала улучшений, питала в себе надежды на исправление общественных порядков, деятельность квакеров, при всей односторонности, могла находить симпатию, как Овэн и Бентам могли соединяться в одном деле с Уокером и Алленом. В обществах было еще много порывов свободы и человеколюбия; еще не успел остыть энтузиазм времен войны за освобождение, и лучшие люди, иногда весьма различных политических и религиозных принципов, сближались на общих отвлеченных интересах человеческой нравственности и благосостояния. В первые годы реставрации, когда еще не наступило последнее столкновение враждебных общественных элементов, «либерализма» и реакции, даже в числе людей, ставших потом открытыми врагами общественной свободы, было много таких, которые, при всех реакционных наклонностях, участвовали в этих планах нравственного освобождения человечества: филантропия была в то время в большом ходу, и так как занятия этой филантропией в сущности ни к чему особенному не обязывали, то она и могла приобретать много приверженцев даже в чисто реакционном лагере, и филантропы-реакционеры готовы были думать, что этим способом достаточно удовлетворяются потребности народа и общества. Так думали и некоторые правители. Они не думали тогда, что это была только капля в море общественных неустройств, требовавших совсем иного, более широкого и последовательного исправления. Император Александр представлял один из самых разительных примеров этого неопределенно-мечтательного либерализма и филантропии. Он несомненно желал добра, был упорен в своих стремлениях к тому, что считал добром, но к сожалению, в увлечениях своего личного чувства он не видел всей сущности задачи; он поддавался увлечениям и мечтаниям, и удовлетворялся ими одними… В квакерах он видел живое олицетворение представлявшихся ему идеальных стремлений, и отсюда объясняется его особенная благосклонность к «друзьям».
«Друзья» между тем продолжали свою пропаганду. Грелье вернулся в Америку, но через два года его снова потянуло в Европу, и он отправился в новое странствие. В половине 1818 г. он был уже в Лондоне, у друга своего Аллена. Вскоре они отправились в путь; через Норвегию и Швецию, где ласково были приняты шведским королем, они прибыли в Петербург, где нашли несколько «друзей».
Первый визит их был к князю А.Н.Голицыну. Они объяснили ему, что «мотивом для посещения России было у них чувство религиозной обязанности, наложенной на них великим Отцом человеческой семьи, и сильное желание содействовать общему благу человечества», — программа, чрезмерная идеальность которой в то время не бросалась в глаза, даже в Петербурге.
Квакеры просили позволения осмотреть школы, тюрьмы, больницы и другие общественные учреждения. Кн. Голицын дал им это позволение и сказал, что император, которого тогда не было в Петербурге, писал ему, чтобы он принял квакеров как его друзей и удержал их до его возвращения.
Квакеры начали свои труды. Посетив тюрьмы, они увидели, что труды Елизаветы Фрей были уже известны в Петербурге, и что в тюрьмах сделаны были некоторые улучшения; но вообще, квакеры нашли здесь много недостатков, которые их опечалили. Они были очень обрадованы, когда увидели, что в школах была в полном действии Ланкастерова система. Они, однако, сожалели, встретив между учебными книгами одну — книжку изречений (a book of sentences), состоявшую главным образом из переводов с французского и заключавшую не совсем одобрительные мысли. Они тотчас принялись за дело и составили учебную книжку, состоявшую исключительно из библейских изречений; по словам мемуаров Грелье, император впоследствии ввел эту книжку в русские школы, а потом она была принята Британским и Иностранным Школьным Обществом. Кроме школ, госпиталей и т. п. квакеры познакомились и с различными сферами русского общества; они появились в аристократических домах и сделали визиты важным духовным лицам. Известны, напр., их беседы с митрополитом Михаилом и епископом Филаретом, впоследствии московским митрополитом.
Между тем, император воротился в Петербург, и вскоре послал за квакерами. Он принял их в небольшом кабинете, посадил подле себя, назвал их «старыми друзьями», вспоминал о свидании с ними в Лондоне и т. д. Квакеры говорили ему о своих занятиях, о том положении, в каком они нашли тюрьмы, сообщали о трудах Елизаветы Фрей, и излагали свой взгляд, что человечество слишком долго следовало системе, целью которой было скорее мщение, чем исправление; что система возмездия несостоятельна, и что с духом христианской любви гораздо согласное другая система, которую уже время попробовать. Они указывали, что могло бы быть сделано для большего успеха тюремной реформы, для которой трудился в Петербурге Вальтер Веннинг. Они сообщили императору свои наблюдения относительно школ, сказали об упомянутой выше книжке сентенций и о той, которую составили они сами. Император выразил им свое удовольствие и желание последовать их советам. В конце свидания, продолжавшегося два часа, император сам предложил им провести вместе несколько времени в религиозном самоуглублении и внутренней молитве (по квакерскому обычаю). Квакеры сами были расположены к этому и исполнили его желание.
Через три недели, император снова послал за Алленом и Грелье. Император сказал им, что он сделал некоторые из предложенных ими улучшений, освободил нескольких заключенных, которых они считали несправедливо наказанными, и так был доволен их книжкой уроков из св. писания, что решился ввести ее во все школы империи. Он говорил с ними о своей личной истории, о том, как мало было развиваемо в нем религиозное чувство, как, однако, оно жило в нем в скрытом состоянии и раскрылось для него в 1812 году, когда он стал читать Библию. Его рассказ именно соответствовал квакерскому представлению об отношении внутреннего света к внешнему слову. При конце беседы император сказал, что он желал бы, как прошлый раз, провести с ними несколько времени в молчании. «Это была торжественная минута, — говорит Аллен; — доказательство божественного осенений было ясно, сильно, неоспоримо; это было точно восседайте на небесах во Иисусе Христе. Через несколько времени, Стефен говорил самым приятным образом, и император, без сомнения, долго будет вспоминать его слова Я думал, что мне следует теперь принести молитву, но это казалось мне так страшно, что я решился на это только с большим трудом, но, наконец, я встал, повернулся {Turned round, т.е. по-квакерски} и стал на колени, император подошел к софе и стал на колени подле меня, и тогда мне дана была сила, какой я не чувствовал никогда прежде, и драгоценная сила сопровождала слова. Когда это кончилось, я несколько времени молчал и затем встал; вскоре он тоже встал, и мы посидели несколько минут в молчании». Прощаясь, император был очень тронут, он был в слезах и взяв руку Аллена, он поднял ее и поцеловал.
«Странная, но справедливая история», — замечает Кеннингэм. изумляясь этому удивительному братству между могущественнейшим монархом мира и двумя иностранцами, английским и американским квакерами.
История действительно странная и очень любопытная, как психологическая черта императора Александра, в характере которого, особенно в последние годы, было столько разноречащих, даже совершенно противоположных явлений, до сих пор мало поддававшихся объяснению.
До отъезда своего из Петербурга, квакеры были приглашены и к императрице Елизавете Алексеевне, которую нашли в обычном печальном настроении. В Петербурге квакеры пробыли четыре месяца, и отправились затем в дальнейший путь. Князь Голицын снабдил их письмами к губернским властям, где рекомендовал их, как лиц, близко известных императору. Естественно, что власти светские и духовные везде принимали их с почетом. Через Москву, они отправились на юг России, где, между прочим, посетили молокан и почувствовали к ним большое расположение, потому что в их религиозных понятиях нашли много общего со своими собственными. Квакеры вообще старательно отыскивали секты, в которых находили сходство со своими верованиями; между прочим, они разыскали в этом роде одну секту в Индии, — понятно, что русская «духовная» секта должна была доставить им большое удовольствие. Из южной России квакеры отправились по Черному морю в Константинополь, оттуда в Грецию и на Ионические острова; в Мальте они расстались; Грелье отправился уже один в Италию, в Риме он беседовал с папой, провозглашал в его дворце свободу совести и внушал святому отцу, чтобы он отказался от своего мнимого главенства над церковью… Из Англии Грелье возвратился опять в Америку. С Вильямом Алленом мы встретимся еще раз.
Беседы с квакерами, кажется, не остались без влияния на императора. С 1812 года, когда для него начался период усиленной религиозности, он постоянно искал какой-нибудь опоры для своего религиозно-идеального настроения; не находя ее в ближайшей обстановке, мало питавшей его мистический идеализм, он сближался с людьми и сектами, в которых ожидал найти ее — посещал геррнгутеров, беседовал с Юнгом-Штиллингом, с г-жой Крюднер. Квакеры, по-видимому, произвели на него особенное впечатление, — его симпатии к ним сохранялись очень долго. В религиозных мнениях Александра является та черта космополитической религиозности, которая естественно развилась рядом с его личными религиозными связями; влияние этих космополитических взглядов Александра отразилось и на русской общественной жизни. Когда в самом русском обществе начиналось движение в том же смысле, это движение получало, конечно, особенные шансы успеха и действительно приобретало этот успех. В русском обществе открыто заявляется в некоторых случаях небывалая никогда прежде терпимость к чужим исповеданиям, и мистическая «внутренняя церковь» становится почти господствующей церковью. С 1814 года Александр начинает особенно покровительствовать Библейскому Обществу, и оно быстро распространяется по всей России. Он интересуется ланкастерскими школами, которым так покровительствовали квакеры, и ланкастерская система также сильно распространяется. Вильям Аллен оказывал в Лондоне всякое содействие Гамелю, который занялся изучением ланкастерской системы по поручению министерства внутренних дел; в 1815 году послано было за границу несколько студентов педагогического института с специальной целью изучения ланкастерской системы и новых систем швейцарской педагогики. Ланкастерские школы стали учреждаться даже в полках для обучения солдат; кажется, первая школа этого рода была устроена в Мобеже, во Франции, где стояли тогда русские войска; потом такие школы учреждаемы были при полках и в Петербурге. Приезд квакеров в Петербург, кажется, еще больше оживил это дело: в 1819 г. в Петербурге уже основывается целое общество для устройства ланкастерских школ, и в числе лиц, которые здесь трудились, были, кажется, люди, прямо принадлежавшие квакерскому обществу.
О какой неодобрительной книжке говорили квакеры императору Александру, и какие «уроки из Свящ. Писания» они предложили взамен ее, об этом мы не имеем пока ближайших сведений. Но с эти, указанием совпадают по времени и обстоятельствам следующие факты. Именно в это время член главного правления училищ, епископ Филарет, предложил этому правлению о неодобрительности известной книги «о должностях человека и гражданина», изданной первоначально в 1783 г. для народных училищ и употреблявшейся вообще в школах. Филарет именно указывал, что в этой книге должности человека и гражданина «изложены по философским началам, всегда слабым». Вследствие предложения Филарета, министр внутренних дел и народного просвещения велел отобрать из училищ все экземпляры этой книги и уничтожить их. Другой факт — тот, что в том же 1819 г. при главном правлении училищ (где только после, в 1820 году; учрежден был особый комитет для составления учебников по ланкастерской методе) были напечатаны таблицы чтения из священного писания, составленные по ланкастерской методе Филаретом. Любопытно исследовать, не было ли мнение Филарета, поданное в главное правление училищ, только отголоском того, что говорили квакеры Александру, и его таблицы только копией или переводом их книжки? Обе эти вещи могли быть сделаны именно для исполнения желаний императора Александра, — и всего ближе мог их исполнить Филарет, близкий друг и помощник кн. Голицына, конечно знавшего эти подробности беседы квакеров с Александром.
Впоследствии Шишков, в свою очередь, напал на Филарета и защищал уничтоженную книгу, и в этом случае был, конечно, прав, потому что книга «о должностях человека и гражданина» не только не была вредна, но могла бы быть и гораздо полезнее многих позднейших книг. Винить ли квакеров за этот поданный ими пример в преследовании книг, если им действительно принадлежит начало этого странного уничтожения? Но квакеры были вправе не находить этой книжки по своему вкусу и могли выразить свое мнение; и едва ли не больше виноваты сами услужливые исполнители, которым можно было бы не торопиться с уничтожением… Притом, если в этом и подобных случаях квакеры могли давать плохие советы, то справедливость требует сказать, что они давали и хорошие, — не их вина, если хорошие советы не исполнялись, а исполнялись дурные.
Новое свидание с Вильямом Алленом император Александр имел в 1822 году. Император должен был отправиться на Веронский конгресс; Аллен воспользовался этим случаем и отправился в Вену, где, как ему было известно, император должен был остановиться на несколько времени по пути в Верону. Квакеры продолжали свою борьбу против торговли неграми. Дело это все еще не было кончено, потому что торговля, хотя и запрещенная на бумаге, продолжала существовать наделе, и даже процветала больше, чем когда-нибудь. Квакерам хотелось, чтобы она преследовалась как пиратство, — этим одним средством можно было бы остановить ее, и Аллен думал воспользоваться «дружбой» императора Александра, чтобы эта мера была проведена в конгрессе.
В конце сентября Аллен прибыл в Вену, и Александр скоро послал за ним. Их новая встреча была такая же дружеская, как в Петербурге. Император отдал ему весь вечер, и сам предложил Алену начать молитвой; квакер препочел сначала разговор о занимавших его предметах. Он говорил о меннонитский колониях, о русских ланкастерских школах, о греческом вопросе, наконец, о торговле неграми; Александр отвечал на последнее, что он совершенно сочувствую мнениям Аллена, и обещал сделать на конгрессе все, что может по этому предмету. Аллен рассказывает, что в продолжение всего разговора император показывал такую мягкость и благосклонность, что у него пропал всякий страх и они говорили так фамильярно, как старые друзья. Вечер кончился опять квакерской молитвой вместе… В заключение, — говорит Аллен, — «мы оба были проникнуты сладким чувством божественной благости; и когда я заметил, что это заставило меня на минуту забыть различие наших положений, он с чувством обнял меня рукой».
Несколько дней спустя квакер снова был у императора и пил у него чай — отказавшись от сахару, которого Аллен не употреблял, как продукта невольничьего труда. Беседа опять длилась долго; император поверял квакеру свои религиозные опыты и постоянную внутреннюю борьбу. Наконец, они провели несколько времени в молчании и молитве. На прощание император поцеловал квакера.
Аллен приобрел в Вене большую известность, он посещал дипломатов, в особенности он имел сношения с князем Эстергази и герцогом Веллингтоном, которые советовали ему отправиться в Верону, где должен был разбираться и занимавший его вопрос о невольничестве. Но в Вероне Аллен увидел, что вопрос сильно запутывался, и надежды его не исполнились. Здесь он опять имел два свидания с императором Александром. На одном из них зашла речь в о веротерпимости, по поводу вальденсов, которых преследовал король сардинский. Император полагал, что если сектаторы нападают на господствующую религию, то власть должна вмешаться; но квакер не соглашался с этим и изложил взгляд своей секты о полной свободе в предметах религии. Концом их бесед и теперь, как прежде, были молчание, в ожидании осенения Святого Духа, и молитва. Император обнял и три раза поцеловал Аллена. «Ах, сказал он, когда и где мы встретимся!».
Они уже больше не встретились; но это все-таки не была последняя квакерская беседа императора Александра. Через два года после этого был в Петербурге другой известный деятель квакерства, Томас Шиллите (род. 1754): он два раза принят был императором, — они говорили о своих религиозных опытах, сидели в молчании и вместе молились. Этот Томас Шиллите известен, между прочим, как один из первых проповедников о трезвости, ради которой стали основываться потом известные общества: он не пил вина, употреблял только растительную пищу и был великим врагом пьянства. Квакеры вообще должны были иметь вид больших чудаков: начиная с их нравственных особенностей, постоянных вдохновение, руководивших их важными решениями, их смелого и оригинального вмешательства в нравственно-общественные вопросы, их миссионерских странствований и страсти обращать государей к своим принципам, начиная с этого и кончая оригинальным костюмом и внешними приемами, они бросались в глаза, появляясь в среде общества. Но рядом с этими странностями, твердость убеждений, не отступавшая ни перед чем, давала им авторитет, на какой они не могли бы иметь притязания по обыкновенным отношениям. Упорное миссионерство должно было особенным образом закалять характеры и убеждения, и они решались на поступки, которые счел бы невозможными всякий другой. Грелье убеждает папу отказаться от своей власти; Шиллите представляет в 1813 адресы принцу-регенту, где изображает ему его грехи и т. п. Этот Шиллите был в особенности чудак. Его описывают таким образом:
«Томас Шиллите (которому во время свидания с Александром было семьдесят лет) был маленький человек с живыми движениями, довольно оригинальной головой и лицом: выдавшийся лоб, глубоко лежавшие глаза с густыми бровями, крючковатый нос и сильно выдавшаяся нижняя челюсть, показывавшая решительность. Нервность его темперамента доходила до опасной болезненности. Он слышал голоса, говорившие его внутреннему чувству. В течение нескольких недель он воображал себя чайником, и очень боялся, чтобы люди, подходившие к нему близко, не разбили его. В другом припадке ипохондрии он думал, что ему надо бежать бегом через лондонский мост, чтобы мост не сломался под его тяжестью. Один поразительный случай убийства так подействовал на его воображение, что он несколько недель скрывался, чтобы его не приняли за убийцу. Увидеть мышь стоило ему болезни. “Он часто пугался из страха, чтобы чего-нибудь не испугаться”, как он сам описывал свое неприятное состояние; и однако же в других случаях этот человек был неустрашим, как герой».
Английский историк замечает: «Такими людьми наполнены у нас дома умалишенных, но из таких же людей образовались некоторые из наших величайших гениев и благодетелей. На один лишь волосок в ту или иную сторону, и в этом вся разница» (Cunningham, стр. 225).
* * *
Мы видим таким образом, что это пристрастие императора Александра к квакерству вовсе не было в нем случайной прихотью. Напротив, оно соответствовало всему характеру его религиозности. Его мистическое настроение склонно было искать необычайного и чудесного и потому легко увлекается странными или вычурными формами, действующими на воображение и на нервы. Точно так же он увлекался Юнгом-Штиллингом, г-жей Крюднер; в Петербурге он, по рассказу Шницлера, посещал келью какого-то схимника и поддавался даже красноречию архимандрита Фотия.
Воспитание, как и сам он говорил, не дало ему твердо определенных религиозных понятий, и потому он стал потом искать их сам, когда внутренняя тревога обратила его к религии. Это началось в то время, когда ему пришлось выносить тяжелые испытания и его нравственные силы были потрясены, и потому его мистические увлечения были так порывисты и нервны. В организме физическом бывают состояния, которые особенно способствуют мистической мечтательности, — это обстоятельство, кажется, играло роль и в настоящем случае. Как бы то ни было, император Александр остался навсегда с этим мистицизмом.
Кроме этого чисто мистического элемента, в тогдашнем нравственном настроении Александра, как оно обнаруживается и в сношениях с квакерами, был также другой элемент — мягкого гуманного чувства. Это чувство было, кажется, врожденным свойством его характера; оно не всегда выражалось в его политике и правлении, в сложности, вообще выразилось меньше, чем можно было бы ожидать по его воспитанию и первым его действиям; оно часто извращалось и даже вовсе отсутствовало во многих случаях его внешней и внутренней деятельности, но едва ли можно сомневаться, что оно оставалось до конца его свойством и никогда не покидало его вполне. В период реставрации оно с особенной силой направлялось на ту отвлеченную филантропию, о которой мы выше упоминали: по этим побуждениям он стал теперь покровительствовать библейским обществам, разделял филантропические планы Аллена и Грелье, поощрял ланкастерские школы, заявлял свое благоволение Песталоцци, наконец выслушивал планы Роберта Овэна — на Ахейском конгрессе.
Но во всем этом он в то же время обнаруживал большую нерешительность: увлекаясь, по-видимому, вполне известной идеей, он, однако, не давал ей полной воли над собой. Известно, что такие же колебания обнаруживались и в его целой политической деятельности за это время, в которой он попеременно то одушевлялся великодушными планами для блага и свободы народов, то отдавался паническому страху перед ожидаемыми революциями; эти колебания и происходившие из них противоречия его поступков объясняли часто тонким притворством и макиавеллизмом и называли Александра византийским греком. Но такие объяснения едва ли верны; едва ли не следует скорее принять, что Александр не мог выйти сам из постоянной борьбы противоположных принципов и влечений, как это было с его религиозными понятиями; он не мог выйти из противоречия между крайней спиритуалистической религиозностью, какая одушевляла его самого и сближала его с квакерами, и теми традиционными представлениями, в силу которых действовал на него архимандрит Фотий. Он был, конечно, искренен в своих беседах с квакерами, и читая их рассказы об этих беседах, едва ли можно увидеть в нем византийского грека.
